Как-то не так там все было у греков или в наши времена все по-другому? Спускаюсь по ступенькам в какие-то первобытные мраки, слышу в коридорах тяжелое горячее дыхание Минотавра, ощущаю как стопы в легких сандалиях тонут в песке, окунаясь в отмершую плоть камня, которому тысячи лет. Лабиринт поглощает так, как поглощает только депрессия - без права на выход, всецело, без просвета. Выйдешь отсюда и не поверишь, что дышал в аидовых подземельях. И так берет за сердце этот мрак, что кажется, выбежишь сейчас к Лете, как к реке жизни, обнимешь старого Харона и будешь целовать руки, потому что так страшно было только в детстве, когда перед сном вдруг наступала молчаливая темнота, а родители - в театре.
Идешь в темноте, ощупывая стены руками. Под горлом колотится сердце - теперь слышно только его. И догоняешь, догоняешь, догоняешь, потому что если перестать бежать, то все остановится и оборвется.
- Ты здесь, Орфей? Коснись меня!
- Здесь милая, - отвечает он через мгновение, а за это мгновение душа успевает слетать на тот свет и обратно. Это скалам год за миг, а мне - миг за год.
Выйдя на светлое место спросишь обязательно: "Любишь ли меня?", и тени, шуршащие в коридорах странным эхом откликнутся "Не любит". И за их тихими печальными голосами уже и не слышен ответ великого певца. И хоть бы на кифаре разрешили ему играть, но и ту запретили мрачные боги, чтобы не нес больше Орфей свет в царство мрака. Ничего не слышит Эвридика, кроме собственного испуга, ничего не видит, кроме черно-коричневых пятен.
Нет, не Орфей обернулся вопреки божественной воле. Это Эвридика убежала от него, не вынеся муки долгого перехода в подземелье сомнений.